Сегодня я поняла кое-что важное. Настолько важное, что даже странно, как долго я этого не замечала: я больше не хочу страдать через искусство.

Я пришла в Музей Леопольда в Вене. Туда, где Климт и Шиле. Туда, где на стенах застыла боль начала XX века — такая честная, такая обнажённая, что от неё никуда не спрятаться. Мне хотелось посмотреть на типичный австрийский экспрессионизм. Но через полчаса мне стало физически плохо. И я не преувеличиваю: мутило, тошнило, кружилась голова.

Я стояла среди этих картин и чувствовала, как эти люди — изломанные, обнажённые, страдающие — проходят сквозь моё тело. Когда-то я восхищалась этим. Силой. Откровенностью. Смелостью показать то, что другие прячут.

Раньше я приходила в искусство как человек, который ищет подтверждение своей боли. Что кто-то ещё видел ту же темноту. И выжил. Или хотя бы успел нарисовать её, прежде чем она поглотила его целиком. Я смотрела на картины, как смотрят на старых друзей, которые понимают без слов. «Вот, — говорили мне изломанные тела Шиле, — вот как это бывает. Ты не одна». И это утешало. Это давало право чувствовать.

Но сегодня что-то изменилось. Я просто не смогла. Словно моё тело, наконец, заговорило — тихо, но твёрдо: «Хватит. Мы уже всё это прожили. Нам больше не нужно повторять».

Я ходила из зала в зал, как героиня какого-то фильма ужасов, пока наконец не остановилась перед одной картиной Климта — «Litzlberger Keller». Зелёный пейзаж. Без людей. Без крика. Пятьдесят оттенков зелёного. Я сидела перед картиной и чувствовала, как дыхание возвращается. Как что-то внутри меня медленно расправляется. Словно кто-то выключил внутреннюю сирену.

Уже несколько лет я почти не смотрю кино. Не читаю художественные книги. Стала реже ходить в музеи. Меня это даже настораживало. Я думала, что со мной что-то не так. Что я теряю способность чувствовать. Но сегодня, стоя перед этим зелёным пейзажем, я вдруг осознала: я не теряю чувствительность. Я просто на другой стадии. Это состояние очень открытой, оголённой чувствительности. Когда восприятие больше не проходит через фильтр интеллекта. Когда оно попадает прямо в нервную систему — без посредников, без защиты, без объяснений.

Я обычно говорю об этом в лекциях. Про ресурс. Про то, как мы устроены. Но впервые, наверное, сама встретилась с этим так близко — лицом к лицу, без защиты.

Есть такая штука — зеркальные нейроны. Они живут в нас тихо, незаметно, пока не начнут отражать, например, чужую боль как свою. Когда смотришь на страдание, написанное честно — а Шиле писал из самого сердца своей боли — мозг не просто наблюдает. Он проживает. Каждый мазок, каждую линию, каждый изгиб тела. Сердце начинает биться быстрее. Дыхание сбивается. Внутри что-то сжимается — не от страха, а от узнавания.

И если ты из тех, кто чувствует слишком много (а таких людей больше, чем кажется, просто они редко об этом говорят), то у тебя почти нет защиты. Порог перегрузки очень низкий. Ты впускаешь чужую боль, и она остаётся. Не потому что ты слабая. А потому что ты умеешь любить даже то, что сломано.

Искусство — это не зрительный опыт, а нейрофизиологический контакт. Когда мы смотрим на произведение, в мозге активируются те же зоны, что и при реальном действии. Если на картине тело напряжено, изломано, страдает — активируется insula (островковая доля), отвечающая за эмпатию, боль, телесное «считывание». У людей с высокой чувствительностью и развитой внимательностью, этот канал почти не имеет буфера. Т. е. буквально чувствуешь чужую боль как свою — не метафорически, а нейронно. Когда такие стимулы слишком интенсивны, включается вегетативная реакция — тошнота, головокружение, желание уйти. Это не слабость. Это защита нервной системы, которая говорит: «Сейчас слишком много. Я не могу интегрировать эту энергию.»

Когда-то я смотрела искусство глазами интеллекта, вкуса, интереса. Но после многих лет практики, випассаны, глубинных проживаний — внимание стало другим. Искусство перестаёт быть «там», оно случается «здесь», внутри. Мозг меньше интерпретирует, больше чувствует. И если образ несёт неинтегрированную боль — он буквально «входит» в тело.

После периодов, когда человек много проживает, исцеляет, переваривает — система может терять толерантность к искусству. Потому что я уже прошла всё это в себе. И теперь тело выбирает не вскрытие, а гомеостаз — восстановление ритма, дыхания, цвета. Я боялась, что перестала любить искусство. Но нет, не перестала. Просто теперь мне нужны формы, где боль трансформирована, а не просто выставлена наружу. Фаза катарсиса перешла в фазу интеграции.

Климт работает с ритмом, симметрией, цветовой температурой — это сигналы безопасности для мозга. Его зелёные поля и золотые орнаменты активируют парасимпатическую систему — ту, что отвечает за восстановление и расслабление. Я буквально почувствовала нейровегетативный сдвиг: тело переключилось из режима угрозы (Шиле) в режим безопасности (Климт). И смогла снова дышать.

Многие, кто прошёл глубинный путь исцеления, потом обнаруживают, что им больше не нужны «вскрытия». Это не побег. Это как если бы клетка после регенерации выбирала свет, а не кислоту. Просто больше не ищешь подтверждения своей боли в искусстве, а ищешь резонанс с целостностью.

Иногда нужно пройти через все оттенки боли, чтобы увидеть зелёный.

Иногда нужно разучиться страдать, чтобы вспомнить, как дышит мир.

Шиле показал, как сильно мы порой держимся за свою боль — потому что боимся, что без неё не останется ничего. А Климт шепнул: «Отпусти. Посмотри, как мир дышит, когда ты перестаёшь бороться». И я отпустила.